Он ушел в Пасху

Детские воспоминания и взрослые мысли. Мои дед и бабушка – Анатолий Яковлевич и Парасковья Михайловна Чучкаловы – люди моего детства, которые отвоевали это детство на страшной войне.

12 мая 2005

Листаю в памяти воспоминания. 26 апреля 1992 года. Пасха. Мне 12 лет. Бегу по знакомой тропинке к родному деревянному домику. Сердце стучит от предчувствия чего-то страшного, но такая надежда внутри, что ведь Пасха, солнышко светит, значит, все обойдется, все будет хорошо. Вбегаю в дом – тишина. "Дедушка! Ты где? Ты дома?" - прохожу в комнату, на ватных от страха ногах. Он лежит на диванчике с закрытыми глазами. Тихо-тихо так открывает их: "Машенька..." "Дедушка, деда, Христос Воскресе! С днем рождения тебя! Мы тебе торт привезли, яйца. Сейчас мама и все придут. Ну, ты что, пожалуйста, вставай! С днем рожд…", - рыдаю у него на груди, не в силах что-нибудь еще сказать, внутри-то понимаю, что все это лишнее, не нужно ничего, но еще не верю себе и пытаюсь заглушить понимание, тормошу его. А он силится улыбаться, успокаивает, чтобы еще больше не напугать меня этой неземной уже печатью на своем лице… Он умер в эту же ночь – первую ночь Пасхи Христовой, пережив подругу жизни своей, мою бабушку, только на 1 месяц и 26 дней – не смог жить без нее.
Тогда я об этом не думала. Для меня тогда Пасха заключалась только в крашеных яйцах и заветных словах, да еще в какой-то детской светлой радости весны. Теперь понимаю – Господь не оставляет русского солдата до конца. Сейчас я все оцениваю по-другому, во всем стараюсь увидеть промысл – в своей жизни, в жизни близких, и когда задумываюсь над этим – открывается необычайная картина.
Всегда поражало дедушкино спокойствие: "Деда, а ты хоть чего-нибудь в жизни боишься?" – "Боюсь".- "Чего? Смерти?" – "Нет. Боюсь за вас, мы-то умрем, а вам-то жить дальше". Только сейчас понимаю эти слова – начинались страшные для России 90-е, когда на глазах все рушилось, и дед это видел, а я нет.
И еще о многом можно сказать "дед это видел, а я нет". Он прошел войну. Сколько раз он рассказывал мне о ней, с каким вниманием слушала. Но сейчас, увы, помню мало. К счастью, моя мама сохранила некоторые записи о событиях из жизни своих родителей. Несколько случаев живут в нашей семье, как почти сказочные легенды о давно минувших днях.
Для меня дед был какой-то Божий человек. Он никогда не кричал, не ругался, всегда был очень спокойным и необыкновенно отзывчивым – никогда не отказывал ни кому в просьбах, просто не мог отказать. Чинил для своих односельчан буквально все – от наших и чужих кукол до швейных машин. И как-то по-простому ничего не боялся – стучат в час ночи в наш мельничный домик, отстоящий от деревни метров на 300 вглубь леса, и он, в чем спал, встает и идет отворять – даже не спрашивает "Кто?". Или волки зимой придут, собаку уже задирают - он берет ружье и один бежит их пугать. И это была не безрассудная хваленая храбрость, а какая-то спокойная внутренняя простота – так надо.
Буквально несколько месяцев назад я в последний раз в жизни разговаривала с теткой – дедушкиной младшей сестрой Серафимой (для меня тетя Сима, для дедушки Симка), нашей "молельной старушкой", даруй ей Господь Царствие Небесное. Мне очень хотелось узнать, как они жили в детстве, ведь родители их были "дореволюционными", простыми крестьянами и, конечно, верующими. Дедушка родился "когда красные с флагами побежали" (это прабабушкино определение 1917 года), и в их с моей бабушкой доме не жила молитва, о церкви разговоры обычно не велись, или на бытовом уровне, "что Симка в Вотзимонье в церкву уехала, ее теперь дома не застать".
А в последние годы мне все сильнее хотелось узнать – не в молитве ли истоки этого спокойствия. И оказалось, что в детстве мой дедушка так же, как и я сейчас, по утрам и вечерам вставал на молитву со всеми своими многочисленными братьями и сестрами (их было 10 детей, но не все выжили). Вот тети Симины слова: "Жили мы в Старой Бие (Вавожский район). Мама верушшая была. Очень верушшая. И тятя верушший. Церкву в Вотзимонье закрыли, так мы дома молились. Мама скажет: "Давайте-ка помолимся". Но мама читать не умела, неграмотная была. Читал тятя. А мы все молиться встанем. И мелочь, и старшие, нас ведь куча-куча была, 10 человеков. Стоим, друг дружку тычем в бока, грешники, - улыбается тетя Сима.- Мама скажет – идите-ка продуритесь, тогда молиться будем. Мама у нас строгая была, мы ее пуще слушали, чем тяти. Старшие, там Толя (мой дед), Кано уж успокоятся сразу, а мы, шантропа, еще успокоиться не можем. Молились больше вечером или ночью. Днем-то работали много, некогда было…"
Вот так. А дед об этом никогда ни слова. А Господь берег его.
На войне он несколько раз был ранен. Шрам на шее остался на всю жизнь, я, помню, трогала пальчиком этот шрам и спрашивала: "Он у тебя болит?", а он отвечал, что война всегда болит. Служил на трех фронтах – Волховском, Ленинградском, а свою судьбу- мою бабушку - и Победу встретил на Третьем Прибалтийском.
Часто рассказывал, как служил шофером на санитарной полуторке, как фашисты с неба специально по машине с красным крестом били, а он, как мог, из стороны в сторону, а потом куда-нибудь в кусты, в лес – и раненые "живехоньки", его на фронте "везучим" прозвали. А самое необычайное – редчайшее во время войны событие, произошедшее с моим дедом – это его встреча прямо на фронте с родным братом Акакием (Кано). Сам дедушка с таким трепетом рассказывал об этом и твердо говорил, что "это настоящее чудо с нами произошло", обнялись до слез, потрясены были оба.
Для меня это "чудо", всегда было удивительным, невозможным – да может ли это быть, чтобы среди грохота войны, на многомиллионных фронтах, где столько солдат и офицеров, где на одном конце окопа можно не знать, кто в другом конце, вдруг встретиться двум родным братьям, воевавшим в совершенно разных подразделениях? А сейчас понимаю – дома осталась мама, "верушшая, очень верушшая", и, конечно, молилась она о своих воюющих сыночках, и они не оставлены были без утешения, как и сохранены от всех "козней диавольских", бомбящих красные кресты.
А бабушка всю войну солдат обстирывала. Рассказывала, что форма была вся во вшах, в страшной грязи, в крови, а выстирать надо было 350 вещей в день – "ревмя ревешь да стираешь". Еще девушки были похоронной командой – тысячами сжигали трупы убитых, и своих и чужих. "Бывало, думаешь, убит, а он дышит, и ползком волочешь в санбат". Думаю об этом, стараюсь представить – наверное, все, что выпало на страшную долю фронтовых женщин, было таким – "ревмя ревешь", да делаешь. Они были сильнее нас, своим тяжелым трудом детства, юности подготовили себя к этим испытаниям, закалили себя. На моей памяти нет такого случая, например, чтобы она стирала белье в машине – всегда руками. Стиральная машина, как драгоценность, стояла в предбаннике. Или чтобы бабушка полоскала белье в теплой воде – зимой и летом - всегда в речке, на берегу которой прожила всю свою семейную жизнь, всегда голыми руками. И еще приговаривала, что "по-настоящему только в ледяной водичке прополоскать можно". И такими же голыми руками рвала траву и крапиву для куриц или другой многочисленной живности.
А дед спокойно доставал соты из ульев, наполненных пчелами, все так же голыми руками, и говорил, что пчелки его любят, и "жалят, жалеючи". Как я боялась, что его закусают и чигарила дымарем на его руки до того, что уже от дыма и улья-то не видно было. Дед улыбался, говорил "Хрош! Все задымила. Годи маленько". И снова доставал соты, полные меда, а по его рукам перебирали лапками пчелки.
Это были люди словно из другого мира. Да и почему, "словно". Выходя из дома в "этот мир", ясно понимаешь – они жили в другом. И понимаешь, почему дедушка больше, чем смерти, боялся оставить нас в "этом мире". И радуешься, что ушел он в Пасху.

Мария Карпова

Архиепископ Ювеналий (в схиме Иоанн). Нетленные мощи его покоятся в Свято-Троицком Соборе г. Ижевска